Лирическое отступление

Зачем пишу я? О чем пишу?
Вот если выясню, тогда скажу!
Н.Асадов, «Пародия на Андрея Вознесенского»

В отдельную главу пришлось выделить эпизоды, которые Орлов разбросал по своей книге, воздействуя на эмоции читателя не историческими фактами, а пассажами из художественной литературы. В качестве «источника» С.Орлов привел даже З.Гиппиус, не знавшую о башкирах и Башкирии ровным счетом ничего, а за компанию — И.Бунина: «Пусть не бахвалятся Троцкие и Горькие своей «красной» Башкирией» [1, с.29]. А почему им нельзя было «бахвалиться» новыми воинственными союзниками? Колчак этих союзников доблестно упустил, чему большевики и радовались.

Использование договора с Башкирской Республикой большевиками в агитационных целях, в действительности, сыграло положительную роль в истории автономий (или, если хотите, федерализма) в России. Политика большевиков с пропагандой была очень тесно связана (причем и у Ленина — Троцкого, и у Сталина, хоть и по разным причинам). Большевики одними из первых ощутили наступление новой — информационной эпохи в жизни человечества. Использовали пропаганду они агрессивно и виртуозно. Поэтому после компании 1919-1920 гг. им было сложно банально отказаться от провозглашенных идей национального самоопределения, реализованных, пусть весьма специфически, в договоре между РСФСР и «Советским Башкурдистаном». Слишком заманчивой и действенной оказалось эта приманка в годы Гражданской войны. И слишком широкий резонанс в России и в мире она получила.

В том числе в среде влиятельных социалистов Востока, националистов Турции, Афганистана, британских колоний, Индии, причем не в последнюю очередь — благодаря агитации А.-З.Валиди, курировавшего контакты Советской России с ними [16, с.332-333, 344]. А ведь в то время большевики, в особенности — Троцкий, не собирались останавливаться на достигнутом, и всерьез планировали «экспорт революции» на Восток.

В качестве исторического источника Орлов цитирует некоего С.Минцлова, уездного земского чиновника, по совместительству — литератора- и краеведа-любителя. Ни литературной, ни научной новизной его записки не блещут, но придется еще раз выписать цитату, слишком она характерна для настроений интеллигента предреволюционного времени. Да и недавнего, перестроечного — тоже. Настроений того самого, «оторвавшегося от народа» образованного маргинала, описанного в «Вехах» и «Бесах». Чье любимое занятие — плакаться на серость жизни и пилить сук, на котором сам он сидит (ладно бы, если бы только под собой, но ведь рядом и другие люди сидят, и падать не желают!). Итак, «Видел я всякие дыры на Руси, но хуже Стерлитамака еще не встречал! Мостовых нет и в помине; колдобины и грязища страшенные; где просохло — там седою тучей висит пыль… Темень была эфиопская… долго сидел у окна, размышляя, сколько дней я смог бы выдержать в этом городе, не подумав о крючке и веревке?» [1, с.36].

Эту и другие цитаты автор привлекает с целью сатирической — сколь жалка автономия, добившаяся такой столицы. Но автор не приводит дальнейшие впечатления процитированного им «петербургского литератора» С.Минцлова — впечатлений уже от любимой нами обоими Уфы, которую Орлов остальному Башкортостану столь гордо и парадоксально противопоставляет.
«Вчера около полуночи приехал в Уфу, извозчик-татарин долго вез на своих разбитых дрожках таратайке, город расположен на высокой горе. Улицы казались вымершими: только кое-где светились окна. …Лестница гимназии воняет всеми кошками губернии… Заходил в местный музей, здание грязное и престарое. Там и останки мамонтов, и близнецы в банке… — словом ерунда невообразимая. …Зелени в городе мало, но есть парк; грязь в изобилии, снег с улиц, конечно, не счищают… Особенно изумительно грязна Губернская улица — она залита жидкой грязью, и перейти через нее нечего и думать. …Большая часть улиц еще ждет мостовых; во дворах горы навоза и мусора; из каждых ворот текут болота, так что даже по солнечной стороне приходится то и дело перебираться через лужи». А вот и уфимцы: «Один — довольно мрачный, уменьшительно-Собакевичевского типа субъект… другой — подвижный человек, весь обритый, с головой в виде колена и длинным носом» [62, с.112]. В общем, «дебри жизни», сплошные дебри и дыры. Не даром сказано, что человек видит в мире прежде всего отражение самого себя.

Но ведь в этих «городишках» жили люди! В том числе такие, как Аксаковы, Шаляпины, Уметбаевы, Нестеровы! В большинстве — жили всю жизнь, любовались дивными закатами на Белой, работали, торговали, мечтали о будущем, ходили в гости и молились в храмах. И думали отнюдь не о «крючке и веревке», а о том, как им вырастить детей достойными людьми, которым подобная ерунда не может прийти в голову. В отличие от пресыщенного интеллигента, им некогда было о таких глупостях думать, и ужасаться — фи, какое здесь все серое, грязное, скучное! (Весело г-ну Минцлову стало, наверное, с 1917 года, но простым провинциалам — не очень). Им нужно было поднимать свое хозяйство, детей и страну, заготавливать дрова и справлять душевные застолья, в общем, забот, горя и радостей для нормальных людей вполне хватало.

С.Синенко — автор доброжелательный, и комментирует Минцлова с русским добродушием — ну, приехал человек другой цивилизации, столичная штучка, не понимает он просто, как живет настоящая Россия — отсюда и глупое отвращение [62, с.111-112]. А мне кажется, что и в Петербурге Минцлов наверняка находил повод для мыслей «о крючке и веревке», не из другой он цивилизации, а из маргинальной прослойки, из бездны между культурами, откуда исходили «бесы» Ф.М.Достоевского.
Это — очень трагичное явление в жизни России, сыгравшее страшную роль в революциях и 1917-37, и 1991-93 годов. Таким людям всегда, везде будет плохо, и они всегда будут делать плохо другим. Мысли Минцлова — это не историческое свидетельство, это уровень Остапа Бендера, которому везде скучно, кроме «Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах». Оптимисты Ильф и Петров излечили своего героя от подобных мыслей путем вдумчивого мордобития от румынских пограничников. (Когда «великий комбинатор» бежал в свое Рио, но избили его уже на границе «свободной» Румынии, где крестьяне, случалось, ходили вообще без нормальных штанов).

А в реальности подобные индивидуумы попытались устроить для себя «Рио» прямо в России. Отчего ходить по улицам того же Стерлитамака пришлось не просто по грязи, которая столь возмущала их трепетные души, а среди лошадиных скелетов, объеденных умиравшими от голода людьми (в Петрограде — аналогично, И.Бабель и В.Маяковский это хорошо описали). Следующая попытка «обустроить Россию», в 90-х гг. многострадального ХХ столетия, обошлась населению несколько дешевле — ныне люди не умирают на улицах, а просто не рождаются, примерно в аналогичных количествах.

 Что касается упоминаний о башкирах у И.Бунина, который, кстати, нигде не приводит фактов жестокости или иных отрицательных качеств, присущих башкирским солдатам, то они были ненавистны ему как любая сила, сражающаяся в данный момент на стороне «красных». (Точнее, даже не любая, а боеспособная, что было тогда в Красной Армии не частым явлением) [35, с.106; 75]. По этому поводу полезно привести комментарий другого, заслуженно уважаемого и популярного ныне в России автора. «"Окаянные дни" — ценное свидетельство, оно бы очень помогло понять то время, если бы было воспринято хладнокровно. Достаточно было сказать, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие нам и дорогие Бунин и Блок (или Бунин и Есенин) — это видно из дневников самого Бунина. Бунин изображает "окаянные дни" с такой позиции, которую просто немыслимо разделять русскому патриоту. Ведь в Бунине говорит прежде всего сословная злоба и социальный расизм. И ненависть, которую не скрывают — святая ненависть. К кому же? К народу. Он оказался не добрым и всепрощающим богоносцем, а восставшим хамом.

* …Смотрите, как Бунин воспринимает, чисто физически, тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Он описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года, когда до реальной войны было еще далеко:
* "Знамена, плакаты, музыка — и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
* — Вставай, подымайся, рабочай народ!
* Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно...
* И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор — и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие".
* И дальше, уже из Одессы: "А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая...".
* Здесь — представление всего "русского простонародья" как биологически иного подвида, как не ближнего. Это — извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида. Это, кстати, и есть самая настоящая русофобия» [43, с.121-123]. Именно так воспринят в «Окаянных днях» простой русский народ. Что уж тогда говорить о башкирах! Вот только насколько беспристрастны такие оценки — большой вопрос. Который каждый решает для себя сам.

Стремление опорочить башкир приобретает у «своего рода свидетеля» [1, с.4] характер какой-то башкирофобии. Конечно, в семье не без урода. И поступок Аухади Ишмурзина, растратившего казенные деньги, когда в Башкортостане бушевал голод — отвратителен [1, с.64]. Правда, способы дознания в 1922 году были таковы, что любого легко заставить признаться, что проиграл в казино не миллион, а миллиард, причем долларов. В Башкирии эта практика опиралась на бесценные указания товарища С. Диманштейна: «отнюдь не следует объяснять, что они [«валидовский» Башревком. — А.Б.] бежали потому, что были националистами-шовинистами, этим только увеличим симпатии башкир к ним, …их надо дискредитировать уголовными деяниями (захват государственных сумм, подделка документов и т. п.)». Диманштейн особо подчеркивает: «больше всего надо обрушиться на Валидова и Алкина» [13, с.105]. Притом, что Ишмурзин — ближайший сподвижник, бывший заместитель Валидова. Но не будем сомневаться в справедливости советского суда, самого гуманного в мире, даже в период его буйного младенчества под бдительным оком «железного Феликса». Орлов вытащил это грязное дело на свет божий с единственной целью — психологически опорочить все башкирское национальное движение.

Но ведь подобных дел, где обвиняемые за столь же отвратительные поступки носили русские, еврейские, украинские фамилии — десятки тысяч. И сфабрикованных, и настоящих. А у башкир — один единственный случай, по которому невозможно судить ни о чем, кроме личных слабостей самого Ишмурзина — личности, типичной для эпохи Смуты. Но главное, Ишмурзина за эту растрату немедленно наказали! Может быть, слишком мягко. Через расстрел. А Эльцины, Березкины, Зенцовы, Муравьевы и легионы прочих остались на этом свете безнаказанными. Как минимум, до тридцать седьмого года.
Другой пример — манипуляция фактами при описании башкирских частей под Харьковом. То, что горожане «смотрели на них с ненавистью» неудивительно — они на любую красную часть так смотрели, «нет такой библейской [т.е. по-древневосточному садистской. — А.Б.] казни, которой бы им не желали» (И.А.Бунин). И страстно ждали прихода хоть немцев, хоть греков, хоть черта с рогами, которые их «спасут» [М.Булгаков, М.Пришвин, А.Горн]. Узнаю патриотизм российской интеллигенции.
Орлов верно подметил: «Да, это не Париж в 1814-го» [1, с.28]. Да, да, конечно, это не Париж, это — Харьков. Потому что в Париж башкиры вступили в числе победителей во внешней войне, которая надоела французам за двадцать лет хуже, чем сегодня гастарбайтеры. Да и представления о патриотизме у самих французов весьма своеобразны — вспомните «Пышку» Мопассана. Или афоризм: «Лучшее положение для Франции — когда французы не знают, что Франция воюет». От нашей «дубины народной войны» они сильно отличаются. А в Харькове башкиры явились участниками совершенно иной — Гражданской войны. Войны без пощады и правил для всех враждующих сторон.

Впечатления о парижских проститутках простодушные башкиры сохранили лет на двести (у самих-то проституции отродясь не было, диковина! — только при перестройке появилась: прогресс, однако!). А в Харькове им было не до проституток — башкир, как всегда, бросили на самую ответственную работу — «под каток» ударных, отборных частей Деникина [1, с.27]. И, как всегда, они свою воинскую репутацию оправдали. Как всегда, не считаясь с потерями: выйдя из этой битвы, четыре башкирских полка пришлось переформировывать в один полнокомплектный [27, с.116].

Казалось бы, все ясно. Но Орлов, сразу за описанием обычного эпизода боевой биографии башкирской части, рассказывает о зверствах харьковской ЧК, к которым башкиры не имели вообще никакого отношения. То есть формально Орлов не лжет, он просто манипулирует эмоциями читателя, внедряя в сознание ассоциацию башкир и зверств. Но ЧК не башкиры придумали. Ни всероссийскую, ни харьковскую, ни уфимскую. И подчинялась эта организация в Уфе именно губревкому во главе с «башкироедом» Эльциным и прочими людоедами — непримиримыми врагами Валидова. Массовые злодеяния — на счету не столько центральной ЧК, сколько на совести губернских «чрезвычаек» и местных диктаторов [43, с.67-72], вроде «харьковского комиссара Саенко, который из яблок любил только глазные» [Н.Клюев], или уфимского Эльцина (этот больше «любил» башкир) [1, с.59]. И творила уфимская ЧК зверства, не менее жестокие, чем харьковская. Только с января по март 1919 года в подвалах Уфимской ГубЧК было убито 2517 человек, включая 400 женщин и детей [62, с.117]. Разве что масштаб поменьше — мешал разгуляться страх перед «башкирской шовинистической военщиной» [Б.М.Эльцин].
Но неужели власть Валидова, не признававшего классовой борьбы, была бы хуже для Уфы власти Эльцина?
Национальный состав ЧК и ЧОНов известен. Но упоминаний о палачах из башкир не встречается. Об «интернационалистах», латышах, евреях, китайцах — много, о русских — само собой разумеется [44, с.188-239; 22, с.162]. Но при чем здесь башкиры? За их спиной, за частоколом их штыков харьковская ЧК творила злодеяния? Конечно. Любая контрразведка, и красная, и белая, и зеленая их творила, что не может бросить тень на доблесть боевых частей. По крайней мере, так считал А.И. Деникин [34, с.392].

И подавляющее большинство в этих армиях составляли все же не башкиры, а русские. Казаки так и говорили, что «воюют со всей Русью» [П.Н.Краснов, М.А.Шолохов]. «Интернационалисты и коммунисты» — это только уродливая голова красного чудовища, а тело монстра было русским, в его крови — кровь всех народов России, включая башкир. В этом пункте согласны друг с другом даже идеологические противники — донской атаман Краснов, монархист Шульгин, националист Валидов, а из наших современников — А.М.Буровский, В.И.Старцев, В.В.Кожинов, А.С.Панарин, А.А. и С.Г.Кара Мурза, Г.А.Зюганов, Е.Т.Гайдар.

Перечтите «сопоставления» г-на Орлова, и скажите: разве перед нами не намеренное передергивание фактов, поклеп на целый народ? И можно ли верить человеку с таким подходом к читателю в более серьезных вещах? Или взять эпизод с захватом в плен, после самого упорного сопротивления, башкирского взвода на Северо-Западном фронте. Ну настолько неприятны мы г-ну Орлову, настолько противны, что не хочется ему разбираться в путаных впечатлениях младшего офицера армии Юденича о башкирах, которых тот увидел первый раз в жизни, в горячке боя, когда ни о какой объективности речи быть не может [Л.Н.Толстой, Дж.Оруэлл]. Поэтому приводит их без комментриев, так «объективней». «По канавкам вдали видны серые убегающие фигуры. Это башкиры. Они поджидали нас, думая, что мы пойдем по шоссе. Случайно мы на них наткнулись во фланге. Пулеметы были выставлены вдоль канав и открыт огонь, дpaлисъ здорово. Из деревни несется какой-то дикий вой. Влетев туда, видим картину: человек триста башкир стоят в одной куче, подняв руки, и от страха воют, да таким голосом, что нам становится жутко. Попади мы в их лапы, воображаю, чтобы они с нами сделали. Видя, что мы возьмем все же деревню, они стреляли до последней крайности прямо в упор, а теперь, видя, что удирать уже поздно, сдаются. Некоторые из их пулеметчиков стреляли до тех пор, пока мы не подбегали к самому пулемету. В гору поднимаются одиночные пленные. Некоторые из них расстегивашт гимнастерки и показывают кресты, давая понять, что они не башкиры» [1, с.30]. «Стреляли до тех пор, пока мы не подбегали к самому пулемету», «дрались здорово»… т.е. о трусости, шкурничестве (в отличие от «одиночных пленных») или неумении воевать речи быть не могло. Ах, да, «вой», да еще «от страха». Элементарное знание башкирского фольклора объяснило бы ситуацию. (А Орлов его, как я выяснил из его второго опуса, на минимальном уровне знает [3], но в данном случае, видимо, не захотел делиться с читатем познаниями, пожадничал). Во всех преданиях постоянный сюжет — перед неминучей смертью башкирские егеты (джигиты) поют. Или молитву [4], или песню. Так же, как самураи слагают стихи. Как якобы большевики пели «Интернационал». Башкиры в сектантских гимнах не нуждались, у них более поэтические запросы — «Ашкадар», например, или «Хандугас», «Бииш» и т.д. Что при этом лица их были перекошены смятением и ненавистью — так это естественно, я бы на Вас, г-н Орлов, в подобной ситуации посмотрел: хватит ли духу, затравленно глядя врагу в глаза, нахально тянуть «Соловей-пташечка».

Что их предсмертное пение некоторые восприняли как «вой», что ж, такова индивидуальная особенность офицерского слуха, не каждый рожден Мусоргским. Люди, относившиеся к башкирам с вниманием и любовью, слышали и описали точнее. Например, Степан Павлович Злобин (1903-1965). Вот на Стерлитамакской пристани (ныне Стерлитамак) по улицам стоят биваком башкирские команды. «С улицы в канцелярию доносилось все время протяжное, назойливое татарское пение [как видим, даже Злобин не придавал большого значения различию между татарами и башкирами. Что уж говорить о людях, знающих башкир много хуже Злобина! — А.Б.]. — Насмерть ведь изведут, окаянные! — страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. — …Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди, укажи им не выть возле дома…» [73, с.239-240]. Чтобы оценить их пение, нужен слух, потоньше, чем у злобинского асессора Лейкина, или кадета Соломина, или милицейского капитана Орлова. Кстати, сам Степан Злобин прекрасно знал башкирский язык, был страстным поклонником и собирателем башкирских песен.

Аналогичный обычай присутствует не только у башкир, но и у казахов, горцев Северного Кавказа, японцев и мн. др. Вот турки идут на победоносную вылазку из осажденного Петром I Азова: «Вывалилась толпа янычар, и кто-то — на белом коне, весь в красном, в большой чалме — раскинул вздетые руки…[тоже сдаваться собрался? — А.Б.] Сквозь выстрелы донесся такой страшный вой, что Петр содрогнулся…Русские уже бежали назад, за ними — конные и пешие турки… Падали, падали… Петр схватился за виски… Разбиты, разбиты» [76, с. 295]. К сожалению, А.Н.Толстой, очевидно, не знал, что в боях под Азовом отличился башкирский батыр Алдар Исекеев, за что и получил от Петра I звание тархана. Это он, как защитник чести всей русской армии, убил на поединке черкесского богатыря, представителя всего турецкого гарнизона [77, с.111]. А вот ситуация, точно повторяющая описанную Орловым, только не с башкирами, а с чеченцами: «Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни, похожей на ай-далалай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти и, чтоб избавить себя от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню» [78, с.149]. Так писал Лев Николаевич Толстой.

Примеры можно множить и множить. Ясно одно — «лирические отступления» С.Орлова носят не исторический, а манипулятивный характер, сознательно, вне всякой объективности, создавая елико возможно отрицательный образ башкир. Только более тонко, чем Швецов — не ругательствами и прямыми оскорблениями, а ложными сопоставлениями и передергиванием фактов. Причем выводов юрист Орлов сам благоразумно не делает — их должен сделать подготовленный до нужной ему кондиции читатель. К вечным диссидентским заболеваниям — русофобии и юдофобии, наши местечковые башкортостанские «оппозиционеры» добавляют новую диковинную разновидность — башкирофобию. Поблагодарим их за это?