«Новые русские» до Абрамовича

Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции,
если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль.
А.И.Комаров, «Правда о переселенческом движении». — СПб, 1913.

Земельный вопрос испортил отношения башкир не только с казаками, точнее, с казаками — в последнюю очередь. Потому что споры башкир со станичниками стали к 1917 году «преданьем старины глубокой», способными всплыть на поверхность только в чрезвычайных обстоятельствах, да и касались они в основном башкирских анклавов в Самарской и Саратовской губерниях, оторванных от основной массы вотчинников. Эти земли были утеряны прочно, а на территории за пределами Войск Оренбургского и Уральского казачество не покушалось. Иное дело — тептяри, татары и мишари. И уж сосем иное — переселенцы из Поволжья и Центральной России, недавние жители Башкирии. Как я уже писал, с 1865 года башкиры оказались в парадоксальном положении. Их отношения с последними структурно напоминали отношения казаков с иногородними, т.е. с неказаками, поселившимися на казачьей земле, но не разделявшими казацкие привилегии, и платившими «атаманам-молодцам» за аренду их земли. На Дону, Кубани, Урале такая ситуация привела к крайней ожесточенности Гражданской войны. В Башкортостане — аналогично. Но с существенной разницей. Башкиры, как и казаки, вызывали неприязнь, как хозяева земли, нечто вроде эксплуататоров. Формально по отношению к тептярям, они долгое время таковыми и были [65, с.274]. Даже растеряв основную часть своих вотчин, они оставались самым многоземельным народом в краю. Возможно, пришлые крестьяне искренне считали башкирскую землю «божьей», «ничейной». Башкиры, разумеется, придерживались иного мнения. Но, в отличие от прижимистых казаков (вспомните образ кулака-кровопийцы Коршунова в «Тихом Дону»!) башкиры были «эксплуататорами» символическими.

Т.е. реально почти ничего за эксплуатацию своих земель к ХХ веку уже не получали. Мало того, к тому времени они превратились в самый бедный — не в земельном, а в экономическом плане народ Башкортостана, и часто нанимались в батраки к собственным арендаторам [16, с.41] — ситуация, которую я более не встречал ни в одном источнике по истории других народов. Положение уникальное, но объяснимое.

Привилегии казаков империя поддерживала всей своей мощью. Права башкир — наоборот, постепенно урезала. Само признание за башкирами казачьего статуса с 1798 года в Войске Башкирском, с одной стороны, юридически упорядочило их права, с другой стороны — снизило. Поскольку реальное положение башкир в XVIII веке было во многом предпочтительней казачьего (кроме выплаты жалованья, которое ранее нужно было многоземельным вотчинникам, как мертвому припарки): к прежним правам добавились обязанности, которых ранее башкиры по настоящему не несли — безоговорочная и поголовная воинская служба (ранее башкиры посылали в действующую армию не более 2-3 тысяч бойцов (исключительно в собственных полках), не считая охраны границ при мобилизационном потенциале в 30-40 тысяч воинов), жесткая дисциплина, перепись, регламентация жизни и т.п.

Но в целом башкирское общество Башкирское Войско приняло, и жило по его законам 67 лет, и привыкло к этим законам не меньше, чем наше общество — к законам советским.

После роспуска Войска процесс нарушения прав башкир принял обвальный характер. Дело в том, что любой автономный, даже в условном смысле (но не независимый) социальный организм, тем более — военизированный, типа казачества или Башкирского Войска, не может жить без определенной поддержки государства.

Поддержка может быть как добровольной со стороны Центра — жалованье, привилегии, разрешение на собственные «малые войны» с грабежом соседей, так и не совсем — грабеж этого самого государства: «походы за зипунами» [66, с.247]. И казаки, и башкиры обеспечили себе эту поддержку постоянным и кровавым «этносепаратистским шантажом», как выразился бы современный социолог В.Р.Филлипов [67, с.43]. «Тряхнем Москвой!» — грозились яицкие казаки в 1772 году — и «тряхнули» в 1773-75 [68, с.99; 28, с.253-259]. Проще говоря, государство платило за то, чтобы казаки и служилые инородцы превратились из врага государства в его опору. Добиваясь этого, конечно, не только «пряником», но и «кнутом», т.е. военными экспедициями против казаков и воинственных инородцев.

В XIX веке этот процесс успешно завершился и ситуация приняла устойчивые формы. Настолько устойчивые, что лишние Войска было решено упразднить, как упразднили еще при Екатерине Великой Войско Запорожское, Волжское, а позже — Войско Малороссийское. Через сто лет на очереди встало Войско Башкирское, которое не позволяло колонизировать огромные пространства земель в самом центре империи, в которой катастрофически не хватало пахотной земли.

При взгляде на карту России последнее кажется невероятным, но так было. Во-первых, Россия — не Голландия, огромные территории в ней непригодны для земледелия в принципе, еще большие были к тому времени не освоены, их освоение требовало непосильных для государства затрат, а почти все остальные земли страны лежат в зоне рискованного земледелия. Сами крестьяне слишком бедны, чтобы в массовом порядке освоить эти земли без поддержки. Последнее объясняет «экстенсивный» характер российского земледелия и землепользования — климат не отменишь. То есть, опять же Россия — не Голландия, земли осваивались экстенсивно, расточительно, быстро истощались и становились непригодными при тогдашней агротехнике.

В огромной Якутии, например, на чьей территории свободно умещается две Франции, таких земель настолько мало, что сложно было прокормиться паре сотен ссыльных башкир. Русские колонисты (тоже люди — не сахар, в «окаянный край» [В.Г.Короленко] невинных овечек не высылали) уже заняли доступные клочки хорошей земли на побережье р. Лены и пробовали из них что-нибудь выжать.

Поэтому многие башкиры занялись в Якутии своим привычным спортом — экспроприацией коней у тех, для кого, по их мнению, они были лишние — не сберег коня, значит, не джигит, ни к чему он тебе, сиволапый. К вящему неудовольствию русских и якутов, слезно просивших власти унять башкирских разбойников.

Существует обоснованная версия, что из ссыльных башкир происходил якутский аналог Робин Гуда: конокрад «батар Манчары». Якуты до сих пор поют «олонхо» об этом благородном разбойнике. Но мы отвлекаемся.
Кстати, попробовал бы С.Орлов написать что-нибудь нехорошее об этом Манчары в, казалось бы, мирном Якутске. Последствия могли бы быть самыми печальными для автора.

Пассаж о Манчары потребовался мне для того, чтобы напомнить — Сибирь была в то время малоосвоена. Одно из решений земельного вопроса — колонизация Сибири. Которую уже русское, осевшее в ней за три столетия, «коренное» население Сибири восприняло без всякой радости. Первым теоретиком сибирского автономизма стал Н.М.Ядринцев, чьи труды оказали огромное влияние на формирование взлядов А.-З. Валидова [16, с.61]. За свое концепцию «Сибири как колонии России» (а любые колонии, по его мысли, рано или поздно избавятся от власти метрополии) Н.М.Ядринцев был арестован и сослан на поселение.

В Сибирь двинулись чудовищные массы крестьян. Двинулись через Башкирию. Но в самой Башкирии — внушительные (по русским, но не по башкирским меркам) пространства еще неколонизированной земли, и владевший ею народ, не знавший ее рыночной цены — она всегда была для него бесценна. Почему их нужно было исключить из колонизации? Их и не исключили. Многие пришлые сразу осели в Башкирии, не выдержав трудностей пути. Многие — не найдя счастливой доли в Сибири и не видя смысла возвращаться домой. Многие — вятские «орловцы», например, именно в Башкирию и собирались (см. выше).
Во вторых, крестьяне в 1861 году были освобождены почти без земли, земля, которую они считали своей, осталась в руках помещиков, а крестьянам было предложено убираться на «райские земли» в Башкирии, Сибири и на Дальнем Востоке. Многие переселились в «райские земли» буквально, на тот свет. Помещики легко могли их со своих плантаций согнать. И сгоняли. И единственным выходом для них становилась колонизация собственной страны, «прирастание Сибирью», потому что заморских колоний у России не было. Вся эта масса озлобленных, ожесточенных, тертых, битых-ломаных жизнью людей обрушилась на Башкирию, как наводнение.

Первый поток, еще относительно слабый — после 1861 года, освобождения крестьян, второй, мощнее — после «генерального межевания башкирских земель», т.е. поддержанной государством земельной колонизации (башкиры получили, казалось бы, больше всех, но ведь раньше им принадлежало и то, что выделили под раздачу и продажу другим).
И третий, по-настоящему мощный — в период разрушения крестьянской общины в России столыпинской реформой и подготовки к ней. Последний поток был для башкир самым тяжелым. Реформы Столыпина превратили миллионы выброшенных из общины крестьян в скопище маргиналов, почти пролетариев. Окончательно усугубил ситуацию усиленный поток беженцев в период Первой мировой войны.

Тогда то и появились в Башкирии «новые русские». Нежелательными переселенцами, подлежащими обузданию и даже выселению из Башкирии, Валидов считал не русских вообще, а исключительно переселившихся после 1898 г., «новоселов», «новых русских» [7, с.115].

Помещичья колонизация XVIII в. была тесно ограничена законом, т.к. сдерживалась в свое время башкирами. Башкирские восстания не дали ей развернуться, как следует. Правительство учитывало этот факт, и не поощряло помещиков, да и сами они не горели желанием хозяйствовать в столь неспокойном краю. (В XVIII веке почти все помещики в Башкирии были из военной среды, в основном мелкопоместными) [28, с.180]. Крестьянская колонизация была принципиально иной — «молекулярной», башкирам неясно было, как с ней бороться и кому претензии предъявлять. Воевать со всеми русскими, как с народом, законопослушные башкиры теперь не могли и не хотели — за столетия они уже привыкли видеть русских, укоренившихся на их земле и сдружившихся с башкирами.

Отношения с ними были нормальными, часто — очень хорошими. Даже с относительно незнакомыми переселенцами первой и второй волны. После реформ, уже в ХХ веке, башкиры называли своих давних соседей «старожилы», чтобы отличать от нахальных пришельцев рубежа веков [7, с.126]. Ведь земли не отнимались разом под заводы и крепости, они уходили из их рук, как сон из памяти — непонятно и неотвратимо. Тем более что правительство, которому башкиры за время службы в своем Войске уже привыкли доверять, было на стороне «новых русских», а в услугах башкирских вотчинников, бывших ранее стражами границы и поставщиками башкирских полков в армию, более не нуждалось.
Вотчинное право на землю, столетиями защищавшее башкир от потери земли, привело к тому, что рыночной стоимости, цены своих земель они не знали. Но в либеральной экономике это никого не волнует. Не знаешь, как на ваучеры обменять «Уралмаш», который твой дед и отец своим горбом строили — отдай ваучер за бутылку водки Кахе Бенукидзе. Аналогия полная. Когда вотчинное право было резко ограничено, точнее — нарушено, хоть и не отменено, земли разрешили продавать — начался земельный грабеж. И как следствие — резкое обеднение башкир.

Итак, башкиры поддержки государства лишились, казаки — наоборот. Но даже земли казаков подверглись масштабной крестьянской колонизации. Несмотря на поддержку государства, казаки проигрывали стихийную экономическую конкуренцию «пришлым» (вспомните, кто был самым богатым человеком в Вешенской в Тихом Дону М.Шолохова — купец из иногородних крестьян Мохов!). Что уж тогда говорить о башкирах, лишенных всякой поддержки!

По исторической памяти, даже по статусу башкиры были в сословном смысле выше тептярей и русских арендаторов своих земель, и давали им это понять. Даже когда «башкирский статус» лишился реального наполнения, тептяри и даже мишари с радостью записывались в «новобашкиры» [Н.Томашевская, Р.З.Янгузин: 45, с.49-55]. Но в глазах самих башкир такие акции обесценивали их собственный статус еще больше. Тогда и появилось в их среде расистское словечко «яхалма» — ненастоящий башкир. Психология, однако. Подобные реалии хорошо описаны Валидовым в воспоминаниях его детства [16, с.46]. Подтверждение — в не самых терпимых пословицах и поговорках башкир о тептярях и пришлых, которые не привожу по соображениям политкорректности.

Самая мягкая из них: разговаривая с русским, топор держи за спиной. Тюрколог В.В.Трепавлов приводит аналогичную пословицу сибирских тюрок: с русским дружи с топором за спиной [64, с.130]. Этнографы конца XIX века (естественно, не знавшие этой поговорки) с удивлением замечали, что добродушные по натуре башкиры выполняют эту рекомендацию в точности — никогда не расстаются с топором [69] (носить настоящее оружие, после роспуска своего Войска, они не имели права). Межнациональные драки, поножовщина, включая групповые и со смертельным исходом становились явлением постоянным [7, с.125]. Тяжелые драки между казаками и иногородними описаны М.Шолоховым в «Тихом Дону», но там агрессивность проявляли именно казаки, а в Башкирии, наоборот — недавние переселенцы, никогда не слыхавшие о Салавате и башкирских восстаниях.

Раньше на Урале такого не было — либо не драки, а война, либо мир. До реформ подобные столкновения, как массовое явление, не могли возникнуть в принципе: слишком разный статус у башкирского воина и у крепостного мужика. Теперь башкиры перестали считаться воинами, а крестьяне — рабами. Обеднение башкир также уважения к ним не добавляло [Шиле: 69, с.73], а одновременное относительное многоземелье не добавляло сострадания [1, с.58]. Так же, как и беспечность, непонятная битым жизнью российским трудягам, как и неумение вести товарное земледелие (а скотоводство уже приходило в упадок из-за недостатка пастбищ) [69, с.82].

Заметим, что все это касалось прежде всего горных и степных башкир. Северо-западные и северные башкиры еще в XVIII веке считались ничуть не худшими земледельцами, чем татары и русские [Лепехин, Фальк, Небольсин: 69, с.33, 57]. Сложнее уроженцам края, где дольше всего хранились кочевые традиции. Необходимый переход к земледелию там был осложнен вековыми культурными запретами, как и у казахов. Например, над человеком, посадившим картошку, там «смеялись, говорили, что завтра он крестится, станет гяуром» [70, с.17]. Экономически польза такого перехода была неочевидна: пахотной земли там мало, по крайней мере, при тогдашнем уровне агротехники. А найти из такой земли пригодную для посева по плечу не начинающим, а потомственным земледельцам, пришлым, которые и приобретали за бесценок.

Северо-западные башкиры жили на землях, более чем пригодных для земледелия. Земледельцами они стали давно и успешно и без русской помощи, и уж точно — без помощи «новых русских», которых столь не любил Валидов. Так, они всегда пахали не русской сохой, а тюркским сабаном — тяжелым плугом, известным еще древним тюркам чуть ли не с жизни на Алтае [Янгузин Р.З.]. Перейти от подсобного земледелия к товарному — для них не такая сложная проблема, как для кочевников Юго-Востока Башкортостана. Представлять «новых русских» в качестве культуртрегеров, ведущих туземцев к цивилизации, просто смешно.

На основе анализа статических данных историк приходит к выводу: «Как видим, земли у крестьян Вятской губернии было достаточно и не земельная "теснота" гнала их на чужбину. Это отмечали и современники: "Недостатка пахотной земли в местностях выселений в Вятской губернии вообще нет, а скорее есть ее излишек, который крестьяне не в состоянии засевать и обрабатывать. Особенно этот излишек пахотных угодий появляется у тех сельских обществ, из которых много крестьян выселилось... Там всякий желающий из крестьян соседних обществ может получить во временное пользование участок пахотной земли за ничтожную плату» [60, с.95]. «Обилие земель в Вятской губернии позволяло крестьянину забрасывать истощенный участок и распахивать новый. Господствовали архаичные формы землепашества — перелог или примитивное трехполье без удобрения земли навозом. Хищническая обработка угодий резко снижала плодородие почвы, а в условиях северного нечерноземья восстановление земель происходило крайне медленно. "Почвы Вятской губернии в настоящее время почти нигде не способны давать при трехпольном хозяйстве, удовлетворительных урожаев без удобрения". Постепенно свободных, не распахивавшихся ранее земель оставалось все меньше и крестьянство было вынуждено уходить. "Если выделяются из деревни бедные домохозяева, то от них остается самая худшая, совершенно выпаханная земля", — писал вятский исследователь Н.Романов» [60, с.96].

Свои земли они уже привели в полную негодность, теперь пришли за чужими. Напомню, что больше с пришлыми таких казусов не повторялось, они научились хозяйствовать, не истощая землю, и Северо-Запад Башкортостана — житница РБ до сих пор. Так кто же кого культуре земледелия научил — местные татары и башкиры-земледельцы «новых русских» или наоборот?
Орлов, как краевед, видимо, обо всем этом знал, поэтому в пример горным башкирам (не земледельцам) он привел не русских, а …немцев. Точнее, несколько богатых сел немецких сектантов-меннонитов, переселившихся в наши благословенные края. Восторгаясь тюльпанами в немецких усадьбах, он почему-то забыл, что по оценке цитируемого им очевидца, «Вид этих поселений непривычен для нас, жителей Оренбурга» [1, с.48], т.е. для русских, а вовсе не для башкир. Это им, хлеборобам-богоносцам, «арийские трудоголики» [1, с. 48] — живой укор: вот как нужно землю пахать, а не бегать из одной губернии в другую, под косыми взглядами коренных жителей. Башкиры-то и не собирались конкурировать с немцами в земледелии, в отличие от русских, они — не земледельцы, а пословица трудоголиков из Фатерлянда гласит: «Каждому — свое»! Т.е. каждый должен заниматься своим делом.

Но если не вырывать из исторического контекста отдельные фразы, как это делает Орлов, а рассматривать прошлое серьезно, как настоящие историки, то и ситуация с немцами Башкортостана в 1921 году выглядит иначе, чем убеждает читателя наш поклонник нордического духа. Вот фрагмент фундаментальной монографии Д.В.Григорьева «Немцы Башкортостана в конце XIX - XX вв.»: «В весеннюю посевную кампанию 1921 года в немецких колониях из-за отсутствия зерна было засеяно лишь 10- 15% посевных площадей4. В связи с этим в мае 1921 года началось переселенческое движение. [Возможно, именно этим объясняется стремление менонитов выйти из состава Башкирской республики, которое смакует Орлов: если Центр либо махнул рукой на немцев, которым не мог помочь сам, и разрешал переселенческое движение, либо воспользовался им для давления на башкирских автономистов, то уйти в Америку непосредственно от «башкирской военщины» (термин Б.М.Эльцина) было опаснее: голод, башкиры озлоблены, мало ли… По краю уже рыскали волчьи отряды башкирских повстанцев Мурзабулатова и Унасова. Но уходили немцы не потому, что вне автономии лучше, а из всего голодного Урало-Поволжья, а желательно — из России вообще. — А.Б.] Первыми стали покидать села поселяне-«беспосевники». В середине лета 1921 года число голодающих в немецких селениях Поволжья и Башкирии превысило 75%. В конце сентября из Поволжья были посланы делегации на Украину, Кавказ, Сибирь для сбора пожертвований с немцев-колонистов. К октябрю число голодающих достигло 80%, а к концу года — 94% от общего числа населения» [71, с.52].

А вот по поводу продовольственной помощи, о том, кто реально спасал население: «В январе 1922 года поток отечественной продовольственной помощи истек. Плановые поставки постоянно срывались. Но к оказанию полоти голодающим немецким колониям подключился германский Красный Крест. Благотворительные организации «Американская администрация помощи» (АРА) и «Международный союз помощи детям» (МСГД) организовали регулярное кормление 158 тыс. детей и 181 тыс. взрослого населения как в Поволжье так и в Башкирии1.

Летом 1922 года в Урало-Поволжье начала свою работу благотворительная организация «Хильфсверк», созданная поволжско-немецкими эмигрантами, уехавшими в Германию и Америку. «Хильфсверк» действовал до конца 1923 года. Было образовано русско-германское общество «Виртшафтсштелле дер волгадойчен». Предприниматели также являвшиеся выходцами из поволжско-немецких эмигрантов, создали его с целью оказать содействие в подъеме экономики немецких колоний. К осени 1922 года голод в основном был преодолен. В сентябре АРА и МСПД
прекратили регулярное кормление немецкого населения.

Несмотря на оказываемую голодающим помощь, последствия голода были очень тяжелыми. В 1922 году сократились посевные площади на 65%, а поголовье скота — на 75% по сравнению с 1913 г. Численность немцев в крае уменьшилась. По данным городской переписи населения 1923 г. немецкое население в городах и поселках сократилось почти в 1,5 раза, что видно из таблицы 13.» [71, с.53].

А у башкир своего «Хильфсверк»’а не было, некому было им помочь. Помощь от АРА (Американская организация помощи голодающим) большевики всячески тормозили, обвиняя ее в шпионаже [Р.Конквест]. Обвинения Советов американской благотворительной организации, спасавшей детей от голодной смерти, были аналогичны жалобам Валидова на действия «Башкирпомощи» — гуманитарная акция преследует политические цели, шантажируя голодающих, настраивая их против власти (в первом случае — против советской, во втором — против башкирской) [16, с.350-351].

И вообще, критерии Орлова странноваты: ведь никто не считает немцев лентяями за то, что они не научились так разводить коней и джигитовать, как башкиры, не умели охотиться с беркутами и т.п. Да и вопрос возникает: если уж на то пошло, может быть, всю Россию следовало заселить «арийскими трудоголиками»? Глядишь, и везде бы запыхтели заводики (с русскими и башкирскими батраками), заалели тюльпаны [1, с.48]. Красота! Русских и башкир за ненадобностью можно выморить голодом — они не трудоголики?

Прочитал бы орловский пассаж — нет, не обязательно генерал-майор Тагир Таипович Кусимов, а маршал Конев или рядовой Иванов, и задумался бы — за что боролись? Какова, по вашему, должна была быть их реакция?
Немецкие колонисты принесли с собой культуру труда и организации, выработанную столетиями в условиях совершенно иной цивилизации, в совершенно других исторических и климатических условиях. Иногда эта культура способна принести плоды и в зоне рискованного земледелия, особенно если наделить их за бесценок лучшей землей под охраной «варварских» русских законов и штыков. Но условий, в которых за тысячелетие, с великой кровью и потом, европейцы выработали эти навыки [А.Тойнби], и у русских, и у башкир — не было. Не было и навыков. У них — другие условия и, соответственно, другая культура. В чем-то уступающая западной, в чем то ее превосходящая. Что же, давайте учиться полезному опыту, и не приводить глупых сравнений.

В отличие от запасливых немцев, переселенцы из России часто являлись в таком виде, что сжималось от сострадания любое сердце. И «старые русские», и башкиры нередко помогали им, чем могли. Нареканий со стороны пришлых на башкир сначала не было: «с башкирцами мы в ладах живем, — народ они простой, неутеснительный, и с ними нам жить бы да жить. …они малым довольствуются» — замечали одобрительно русские крестьяне. «Чего нам еще, желать лучше не надо. …Благодарим батюшку царя небесного: приехали в Башкирию, свет увидели, вздохнули» [63, с.104-105]. Но при Столыпине и после него процесс принял обвальный характер. К 1911 году переселилось столько же, сколько за 40 лет до реформ Столыпина. Потоп. Теперь уже не до комплиментарности, началась элементарная борьба за выживание.

Причем фаталисты-башкиры часто этого не понимали — ведь никто не стреляет, не слышны боевые кличи, не лязгают сабли. А воевать экономически, каждый за себя, они не умели — не сталкивались они с такой конкуренцией никогда в своей истории.
Степан Злобин описал сей процесс в стихах, которые я не привожу, чтобы не оскорблять чувства моих русских читателей. Поверьте, ни один башкир так резко не выразился — ведь дело прошлое, зачем выражаться?
Скупка земли шла по-разному. Там где крестьяне выкупали ее у башкир непосредственно, чаще все шло относительно честно — община с общиной всегда договорятся, ведь им вместе жить не одно поколение. Но Столыпин русскую общину разрушал, и нередко башкирам приходилось иметь с людьми, растерявшими общинную этику, и не знавшими этой истины. Тогда наглости и мошенничества было больше, что позже весьма печально отразилось на судьбе некоторых поселений «новоселов» в период Гражданской войны [44, с.256].

«Новые русские» не знали очень важной вещи, хорошо известной русским-«старожилам» — у башкир, у мусульман вообще, ненормально длинная и яркая историческая память. Старую обиду и несправедливость они могут помнить долго, и при случае — отомстить. Именно поэтому мишари и тептяри, казалось бы, освобожденные от платы башкирам за землю Указом от 1736 года (повод — наказание башкирам за восстание), продолжали добровольно вносить им символическую плату даже в конце XIX века, когда бояться башкир, казалось бы, не стало абсолютно никаких резонов [72, с.12]. Видимо, они считали, что башкиры по-своему правы, и, хотя бы в ритуальном смысле, башкирская земля остается башкирской землей, кто бы ее ни обрабатывал. Потому и отдавали ритуальный знак уважения и понимания своим соседям-вотчинникам, что совершенно не исключало конфликтов с ними по земельному вопросу. «Новые русские» этих «правил игры» не знали и не собирались им следовать. В отличие от «старожилов», деды не рассказывали им, «как башкиры дрались за свои земли» [73, с.110].

Особенной бессовестностью отличались перекупщики, маргиналы, выпавшие из самых разных сословий. Эти создавали миллионные состояния прямо «из воздуха». Точнее, из земли. Башкирской земли. Механизм прост, как «МММ». Пользуясь юридической неграмотностью башкир, подкупая уфимских чиновников, вплоть до землемеров, запугивали башкирских крестьян тем, что якобы облюбованная для покупки земля «уже все равно не ваша, власти ее у вас отнимают», в общем, метод «Ревизора». Государство уже столько раз «кидало» доверчивых башкир, что они верили. И продавали землю. Цен на землю башкиры, естественно, не знали, они по-русски то понимали редко — чаще «старожилы» учились башкирскому языку. Да и вообще плохо представляли, как это Мать-Земля может быть не их. Они представляли себе, что это — всего лишь повторение опыта с тептярами и припущенниками вообще, т.е. долговременная аренда, а не продажа, окончательная потеря земли. Нам их уже не понять.

Старая, боевая и грамотная элита, которая могла бы им помочь, у них почти исчезла: башкирским офицерам, в отличие от казачьих, всячески препятствовали получать дворянство, и служилая аристократия (старшины, кантонные начальники, сотники) слилась с народом, как слилась с ним ранее аристократия родовая (бии, тарханы, батыры) [А.Ильясова]. Исключение — умницы, сохранившиеся аристократы вроде Уметбаевых, Курбангалиевых, Карамышевых, Сыртлановых делали для исправления ситуации все, что могли, но их было мало [58, с.153-221]. А случаев мошеннической распродажи земли — много. В общем, аналогия с ваучеризацией и приватизацией полная.

На втором этапе операции перекупщики эту землю продавали или сдавали ее в аренду переселенцам — уже по десятикратно большей стоимости [63, с.106]. Но те и такой цене были рады: во-первых, все равно дешевле и лучше, чем дома, во-вторых, «некуды крестьянину податься». Но здесь завязывался узел будущего конфликта с башкирами: ведь башкиры продолжали считать эту землю своей! Точно в той же степени, в какой крестьяне всей России — помещичью землю, которую они обрабатывали. С той существенной разницей, что башкиры могли свои обширные земли не обрабатывать, что полностью лишало их претензии в глазах земледельцев всякого оправдания. А у башкир — не лишало, их земли — не обязательно для распашки!

Он знает — конь не для того
Чтобы слугою быть у плуга,
Всего дороже кровь его
Дороже крови, брата, друга.
С.Злобин

С припущенниками — еще сложнее. Помните лозунг Революции: «Землю — тем, кто ее обрабатывает!»? Обрабатывали ее припущенники. И были не прочь бы этот лозунг осуществить, «экспроприировать экспроприаторов». Т.е. не только помещиков — но и казаков, и башкир: ведь у тех же башкир все равно земли много, а обрабатывать не хотят! Но башкиры то сочли экспроприаторами тех, кто неправедно, по их мнению, их землю приобрел (купил, забрал, фиктивно арендовал — не суть важно)! Так что даже революцию разные общины Башкирии восприняли по-разному, что и сказалось на их поведении как в период Гражданской войны, так и образования автономии Башкортостана.

Негативное отношение к себе «новые русские» замечали. И когда власть перешла к башкирам, почувствовали не только естественное смятение, но и страх, который в период кровавой гражданской войны часто выливается в ненависть. Аналогично формулировал атаман Донского Войска П.И.Краснов, «война классовая превращалась в войну национальную» [34, с.24]. В Башкортостане — аналогично. И белые, и красные, этой ситуацией пользовались. Большевики ситуацию использовали полностью.

«Эвакуированные во время первой мировой войны русские «временные поселенцы» в своем большинстве обосновались на юго-востоке Башкортостана, в русских селах Усерганского кантона. Сталин и Губернский совет Оренбурга превратились в защитников русских поселенцев, которые самым бессовестным образом отнимать у башкир и присваивать их земли и скот. Верной опорой грабителям служили «комитеты бедноты» и «Укрепленные районы». Башкирское правительство хорошо понимало всю злонамеренность этих шагов и было вынуждено действовать против их осуществления» [16, с.351]. Т.е. против новой колонизации своей страны. Получилась уникальная ситуация.

В автономной республике, юридически входящей в РСФСР, сложились два центра местной власти, формально одинаково признанные Центром (в действительности, конечно, Центр выживал автономистов из республики). Такого не случалось ни в одной другой автономной республике РСФСР, поскольку все они, в отличие от Башкурдистана, были созданы волевым решением центра. Уникальность Башкирской АССР, как единственной договорной по образованию автономии, признавал и советский башкирский историк Ф.М.Раянов [74, с.22].

Но и этого мало. Безраздельно господствующая во всей стране коммунистическая партия создавала в Башкортостане… подпольные коммунистические ячейки, по всем правилам конспирации и партизанской войны, под общим руководством присланного из Центра товарища Артема [16, с.354, 357-358]. Валидов называл его не иначе, как невменяемым. Не поверим Валидову?

Но Тимофей Сидельников, тот самый, чье письмо Ленину — единственный действительно интересный фрагмент в книжке С.Орлова, называл Артема «ласковым теленком» ведущим «идиотскую политику». Видимо, нечто вроде Егора Гайдара.
Да не подумает читатель, что я разделяю предубеждение Валидова и его башкирских современников против «новых русских» переселенцев. Просто со временем «новые русские» осваивались, и превращались в обычных русских людей, живущих в нормальных отношениях, во взаимном уважении с коренным населением. Как и положено по традициям русского народа. Это явление повторялось в истории Башкортостана как минимум четыре раза только в ХХ веке [Р.Г.Кузеев, М.Д.Киекбаев].
Но в советское время процесс взаимной адаптации сильно сглаживался, во-первых, существованием башкирской автономии, даже формальной. Во-вторых, более равными стартовыми условиями при принципиально новой для всех — индустриальной и колхозной модернизации. В-третьих, государственной идеологией, тотально давившей любые проявления национальной розни и высокомерия с любой стороны. В-четвертых, моральным оправданием в глазах самих башкир переселенческого потока Великой Отечественной войной и индустриализацией хозяйства, их собственное участие в которых поощрялось всей мощью советской пропаганды и общественного мнения, советским патриотизмом.

Иногда процесс взаимной «притирки» завершался даже при жизни одного поколения, но чаще, особенно в досоветский период — через одно-два, по мере адаптации на новой родине.

В 1736 году, например, в разгар самой кровавого для башкир восстания, Кутукай-батыр заявил в лицо грозному предводителю повстанцев, Юсупу батыру Арыкову, (на переговорах с которым недоброй памяти А.И.Тевкелев был вынужден оказывать ему почет, положенный полковнику) [65, с.277], чтобы тот не смел трогать русских, живущих на земле его рода — этих он будет защищать с оружием в руках [65, с.206]. Причем Юсуп-батыр отнесся к заявлению с пониманием [65, с.207]. Потому что он и не думал истреблять русских только за то, что они — русские; воевали всегда за дело, а не из-за различия в языках или физиономиях. В разгар того же жуткого восстания, в марте 1736 г., В.Н.Татищев жаловался, что башкиры «противо указа принимают селить и в домех своих держать много русских беглых крестьян и солдат» [65, с.145]

Чтобы подобная комплиментарность с коренными проявилась, скажем, у янки, потребовалось не два поколения, а три века, за которые «коренных» в США почти не осталось. Точнее, они сохранились в крошечных резервациях, в названии штатов (Дакота, Невада) и джипов («Чероки»), да в голливудских боевиках.

Про башкир исторические саги в России, к сожалению, не снимают, хотя стоило бы. Зато они обладают своей автономией, Республикой Башкортостан, выстраданной и стабильной.